— Перелом, похоже, серьезный, — встревает мэр. — Надо немедленно показать тебя врачу.

— Пусть его вылечит госпожа Койл!

— Виола, — говорит мэр, и я слышу удивление в мыслях Тодда: почему наш заклятый враг так спокойно со мной разговаривает? — Твой лечебный дом слишком далеко. Тодду будет тяжело туда добраться.

— Я пойду с тобой! Я же теперь ученица!

— Кто? — Шум Тодда воет от боли, как сирена, но он по-прежнему переводит взгляд с мэра на меня и обратно. — Что происходит? Откуда вы знаете…

— Я все объясню позже, — отвечает мэр, беря Тодда под здоровую руку, — когда мы тебя вылечим. — Он оборачивается ко мне: — Приглашение на завтра в силе. А сейчас тебе нужно торопиться на похороны.

— Похороны? — не понимает Тодд. — Какие еще похороны?

— Завтра, — строго повторяет мне мэр, уводя Тодда.

— Погодите…

— Виола! — кричит Тодд, вырываясь из хватки мэра, но тут же падает на одно колено от резкой боли — боль эта так отчетливо гремит в его Шуме, что даже солдаты на площади останавливаются, услышав ее.

Я бросаюсь на помощь, но мэр преграждает мне путь.

— Ступай, — говорит он, и по его тону ясно: спорить с ним нельзя. — Я помогу Тодду, не переживай. Иди на похороны и попрощайся с подругой. Завтра Тодд будет как новенький, вот увидишь.

Виола? — снова звучит в Шуме Тодда. Он с таким трудом сдерживает слезы боли, что и говорить уже не может.

— Завтра, Тодд, — громко говорю я, пытаясь разобраться в его Шуме. — Увидимся завтра.

Виола! — опять вопит его Шум, но мэр уже тащит его прочь.

— Вы обещали! — кричу я вдогонку. — Помните, вы обещали!

— Ты тоже, — с улыбкой отвечает мэр.

«Разве?» — думаю я.

А потом они скрываются из виду, как будто ничего и не было.

Но Тодд…

Тодд жив.

Я на минуту пригибаюсь почти к самой земле, пытаясь свыкнуться с этой мыслью.

— С тяжелым сердцем, полным скорби, предаем мы тебя земле…

— Вот. — После слов священнослужительницы госпожа Койл берет мою руку и насыпает в нее немного земли. — Брось это на крышку гроба.

Я недоуменно смотрю на землю:

— Зачем?

— Чтобы каждый принял участие в погребении. — Она показывает мне место среди других целительниц и учениц, собравшихся у могилы.

Мы по очереди проходим мимо, бросая по горсти сухой земли на деревянный ящик, в котором теперь спит Мэдди. Все меня сторонятся.

Кроме госпожи Койл, никто со мной не заговаривает.

Они винят в ее смерти меня.

Я тоже.

На похороны собралось больше пятидесяти женщин: целительницы, ученицы, пациентки. Со всех сторон нас оцепляют солдаты — их куда больше, чем нужно. Мужчины, включая отца Мэдди, стоят по другую сторону могилы. Ничего грустнее, чем скорбящий Шум отца, я в жизни не слышала.

Мое чувство вины усиливается еще и оттого, что в основном я думаю о Тодде.

Вспоминая его Шум теперь, я гораздо яснее чувствую в нем смятение. Представляю, каково ему было увидеть меня в объятиях мэра, услышать его дружеский тон…

Хотя все это объяснимо, я опять чувствую себя виноватой.

Бросаю горсть земли на гроб Мэдди, и госпожа Койл берет меня за руку:

— Пойдем поговорим.

— Он хочет сотрудничать? — спрашивает госпожа Койл, держа в руках чашку чая.

Мы сидим в моей спальне.

— Да, он восхищается вами.

Она приподнимает брови:

— Вот как он теперь заговорил?

— Знаю, знаю. Звучит странно, но вы бы его слышали…

— О нет, речей нашего президента я наслушалась вдоволь.

Я откидываюсь на спинку кровати:

— Ведь он мог заставитьменя выдать ему все сведения о кораблях. Но пока он вообще ни к чему меня не принуждает. — Я отвожу глаза. — Даже разрешил завтра увидеться с другом.

— С Тоддом?

Я киваю. Ее невозмутимое лицо ни капельки не меняется.

— Выходит, теперь ты ему благодарна?

— Нет. — Я растираю лицо ладонями. — Я видела, на что способна его армия. Видела собственными глазами.

Наступает долгая тишина.

— Но? — спрашивает госпожа Койл.

Я не смотрю на нее:

— Но он приказал повесить убийцу Мэдди. Казнь завтра в полдень.

Она презрительно фыркает:

— Конечно, ему ведь ничего не стоит убить еще одного человека, отнять еще одну жизнь! Так, по его мнению, можно решить любую проблему.

— Он вроде бы искренне говорил.

Госпожа Койл косится на меня:

— Еще бы! Надо же впечатление произвести. — Она понижает голос: — Он не президент Нового света, а король вранья, дитя мое. Он будет врать до тех пор, пока все вокруг ему не поверят. Дьявол горазд на выдумки, тебя разве мама не учила?

— Он не считает себя дьяволом. Он считает себя солдатом, выигравшим войну.

Она внимательно смотрит на меня:

— Политика умиротворения — вот как это называется. Скользкая дорожка, имей в виду.

— Что это значит?

— Это значит, что ты готова потакать врагу и сотрудничать с ним. Ты лучше присоединишься к нему, чем дашь отпор. И это верный способ вечно оставаться в проигравших.

— Да я вовсе не этого хочу! — взрываюсь я. — Я просто хочу, чтобы все закончилось! Чтобы эта планета наконец стала домом для людей, которые сюда летят. Мы так мечтали о доме! Я просто хочу мира и спокойствия! — В моем голосе уже звучат слезы. — Я не хочу, чтобы кто-то еще умирал…

Она отставляет чашку, кладет руки на колени и пытливо смотрит мне в глаза:

— Ты действительно хочешь именно этого? Или ты просто готова на что угодно ради своего мальчика?

Мне начинает казаться, что она читает мои мысли.

(потому что я и вправду хочу увидеть Тодда…)

(хочу объяснитьему…)

— О твоей преданности намречи уже не идет, — продолжает госпожа Койл. — После этой выходки с Мэдди многие убеждены, что от тебя больше вреда, чем пользы.

«Опять она про пользу», — думаю я.

Она тяжело вздыхает:

— Если уж на то пошло, я не виню тебя в смерти Мэдди. Она была уже взрослая и сама принимала решения. Раз она сочла нужным тебе помочь, это ее выбор. — Госпожа Койл привычным жестом отирает лоб. — Виола, я так часто вижу в тебе себя. Даже когда мне это не нравится. — Она встает и собирается уходить. — Знай, пожалуйста, что я тебя не виню. Что бы ни случилось.

— В каком смысле?

Но она уходит, не сказав больше ни слова.

Вечером устраивают так называемые поминки: все обитатели дома пьют некрепкое пиво, поют песни, которые любила Мэдди, и рассказывают о ней всякие истории. Конечно, многие плачут, включая меня, — горше слез просто не бывает.

Но завтра я увижу Тодда.

И это единственное, что сейчас меня радует.

Я слоняюсь по лечебному дому, перехожу от одной компании целительниц или учениц к другой, слушаю их разговоры. Со мной никто не разговаривает. Коринн сидит одна у окошка, и вид у нее особенно грозный. С тех пор как Мэдди убили, она не проронила ни слова, даже не стала произносить прощальную речь на похоронах. По ее лицу то и дело бегут слезы.

В конце концов пиво берет свое: я набираюсь храбрости и подхожу к ней:

— Ты не представляешь, как мне…

Даже не дослушав. Коринн встает и уходит.

Ко мне подходит госпожа Койл с двумя стаканами пива в руках. Один дает мне. Мы провожаем Коринн долгим взглядом.

— Не переживай из-за нее, — говорит госпожа Койл.

— Она всегда терпеть меня не могла.

— Неправда. Просто ей очень тяжело пришлось.

— Как это?

— Пусть она сама тебе как-нибудь расскажет. Пей.

Я делаю глоток. Пиво сладкое и пшеничное на вкус, пузыри приятно щекочут нёбо. Минуту или две мы сидим и молча пьем.

— Ты когда-нибудь видела океан, Виола? — спрашивает госпожа Койл.

От удивления я давлюсь пивом.

— Океан?

— Да, на нашей планете всюду океаны, — отвечает она. — Огромные.

— Я родилась на корабле, — говорю я. — А эти океаны видела только из космоса, когда мы приземлялись.